Три метра над небом. Я хочу тебя - Страница 64

31

Легкий ветерок блуждает между плитами серого и белого мрамора, среди уже увядших цветов и тех, что недавно положили. Фотографии и даты… Прошедшие страсти, разбитые или прерванные естественным путем жизни. Так или иначе, они ушли. Или их неожиданно забрали. Как моего друга. Так иногда бывает, и никакого объяснения этому нет. И боль от этого еще сильнее. Я иду между могилами. В руках — букет цветов: самые красивые подсолнухи, которые я только мог найти. В дружбе, как и в любви, не думаешь о деньгах. Вот. Я пришел.

— Привет, Полло.

Я смотрю на эту фотографию, на эту улыбку, которая так часто освещала мою жизнь. Такое маленькое изображение, за которым такая большая и благородная душа.

— Вот, я принес их тебе.

Как будто он меня видит, как будто понимает. Я наклоняюсь, вынимаю из небольшой пазы увядшие цисты. Интересно, кто их принес ему и когда. Наперника Паллина. По я тут же отбрасываю эту мысль, как те цветы, что я только что вынул из вазы. Ставлю в нее огромные подсолнухи. Кажется, они набрали в себя нее соки полей, всю силу земли. Аккуратно их расправляю, оставляя между ними пространство. Они стоят, словно в поле. И сразу же поворачиваются к солнцу, как будто вздохнули свободно, как будто они давно уже хотели попасть в эту вазу.

Ну вот, порядок.

Стоя молча, словно опасаясь, что он меня неправильно понял, уловил во мне какую-то неправильную мысль, нехорошую, что было так несвойственно нашей дружбе.

Но это не так, Полло, ты же знаешь. Я не согрешил перед тобой даже в мыслях.

И тут же принимаюсь защищать Паллину.

— Ты должен понять се. Она девушка, и очень по тебе скучает. Ты сам знаешь, а может, и не знаешь, как много ты для нее значил, как много, черт побери, ты ей дал, сколько раз ты ее смешил, как она была счастлива с тобой. Мы можем сказать это друг другу. Как ты любил ее…

Я оборачиваюсь: а вдруг кто-нибудь услышит эту исповедь?

Вдалеке вижу пожилую женщину в черном. Она молится. Еще дальше — садовник с граблями смотрит, нет ли пожелтевших листьев на дорожке. Я возвращаюсь к своему другу. И к Паллине.

— Пойми ее, Полло. Она красивая девочка. Теперь она стала настоящей женщиной. Уму непостижимо, как они меняются. Ты видишь их, встречаешься с ними, но проходит время, и вместо прежних девчонок внезапно ты видишь совсем других. Вчера у меня никаких сомнений не было… Я никогда не смог бы… Я помню, мы тысячу раз шутили насчет «никогда не говори никогда», но ведь это здорово — когда в твоей жизни есть что-то незыблемое, ведь правда? Блин. На самом деле, только мы сами и можем быть этой скалой. И мне нравится до чертиков говорить «нет», понял? Мне до чертиков нравится говорить «нет». И мне чертовски нравится говорить «никогда». Блин, мне нравится говорить это тебе, ради нашей дружбы. Потому что она незыблема. Это то, что непоколебимо во мне. Вот представил тебя, как бы ты смеялся сейчас. Ты меня за идиота держишь? Да нет же, я знаю, что нет. Если бы я тебе все это сказал в былые времена, ты бы выдал мне какую-нибудь шуточку. Но поскольку ты не можешь ответить, тебе придется принять все как есть. Всю эту историю, понял? Я даже знаю, о чем бы ты меня сейчас спросил. Нет. Я не видел ее, и никакого желания видеть не имею, понял? По крайней мере, сейчас. Я не готов. Знаешь, иногда я думаю, что если бы все было по-другому. Если бы она была на твоем месте. Мы бы с тобой, как настоящие друзья, никогда бы не расстались, а вот ее, может быть, я когда-нибудь и забуду. Знаю, я эгоист, но сейчас у меня есть хоть какая-то возможность забыть ее. Я бы хотел рассказать тебе кое-что о Джин. Это порыв свежего ветра. Клянусь тебе, она веселая, симпатичная, умная. Она классная. Больше не могу тебе ничего сказать, потому что, потому что… ну, мы пока не были вместе.

В этот момент мимо проходит пожилая дама. Она закончила свои молитвы. Она смотрит на меня с любопытством. И как-то странно улыбается. Трудно понять: это улыбка солидарности или простого любопытства. Как бы там ни было, она, улыбаясь, уходит прочь.

— Ну вот, Полло, я тоже пойду. Надеюсь, скоро я тебе расскажу что-нибудь еще о Джин, что-нибудь хорошее.

Я склоняюсь над могилой Полло в последний раз. Поправляю самый большой подсолнух. Хочется, чтобы ему не было тесно — пусть чувствует себя хорошо в компании моего любимого друга. Мне приходят на ум слова Уинчелла: «Друг — это тот, кто остается, когда все вышли». А ты, Полло, ты у меня в сердце.

32

— Так ты все-таки куда-то ходил?

Я улыбаюсь.

— Ну да, я был со своей старой подругой.

— И окунулся в прошлое…

Я смотрю на него. У Марк-Антонио лицо Джека Николсона, он пытается ненавязчиво вызнать мои секреты. Но он не знает всего. Не знает, кто такая Паллина. Ничего не знает обо мне и Полло. Интересно, понравился бы тот ему?

— Ну, а я был с Фьори.

— И как?

— Ой, не понимаю я женщин. После первого поцелуя — второй, потом я ее прижал, начал трогать, как положено, ну а потом, извини меня, надо просто лечь в постель… А она — нет, слишком рано, слишком рано. А что рано-то?

* * *

Несколькими минутами позже. Тот же город, та же история. Или, лучше сказать, та же история на женский манер.

— Ну, что ты там затеяла?

Она не отвечает. Я беру Эле за шею, стоя у нее за спиной и прижимаю ей к горлу заколку.

— Если не скажешь — зарежу.

Эле чуть не закашливается.

— Ну ладно, ладно, ты что, кретинка? Чуть не задушила. И потом, ты что, хочешь слушать о разных prudité?

— О чем слушать?

— Ну, ты просто out, непонятно, что ли — о всяком таком… — глядя на меня, Эле пожимает плечами.